Отрывки из книги “Кофемолка”

<...> Что любопытно, бедным я при этом себя все равно не считал. Меня очень быстро осенило, что весь Манхэттен кишит персонажами, умудрившимися отцепить свой социальный статус от экономического. С этой целью многие из них стали журналистами. В отличие от рок-музыки, в которой показное нищенствование служило своего рода способом разбогатеть, журналистика была идеальной профессией для тех, кто хотел сойти за богатых, как в недобрые старые дни светлокожие негры пытались сойти за евреев, а светловолосые евреи — за англосаксов. Нью-Йорк был для этого идеальным местом — в основном благодаря своему уникальному переплетению денег и СМИ. Богатые не чувствовали себя по-настоящему богатыми, если о них не писали бедные журналисты; у них не оставалось выбора, кроме как начать пускать бедных журналистов на свои вечеринки. Вследствие чего, разумеется, бедные журналисты переставали ощущать себя бедными, что еще сильнее расшатывало представление богатых о том, что именно делает их богатыми. Местные денежная и информационная элиты, как наша квартира в Алфавитном Городе, существовали в замкнутой системе взаимных услуг, которая почти отменяла необходимость в деньгах. У каждой вечеринки имелся корпоративный спонсор, гарантом которого было появление VIP-гостя, и VIP-гость, появление которого оплачивал корпоративный спонсор. На второй год жизни здесь я мог зайти в самый популярный новый бар, окинуть взглядом собравшихся и пересчитать по пальцам заплативших за свои коктейли. Самые нуждающиеся питались кубиками бесплатного сыра на галерейных вернисажах. Люди раскошеливались только на квартплату, но многие находили способ избавиться и от этой статьи расхода: кто-то вызывался поливать цветы и кормить кота в домах путешествующих друзей, кто-то подавал заявления на гранты, магически обращающие спальни в мастерские и гостиные в офисы НГО, а остальные за неимением других вариантов затевали роман с хозяином квартиры. <...>

<...> Должно быть, я подхватил ее лихорадку. Или ее жар разбудил мой собственный штамм этого вируса, доселе спавший. Я моргнул и — в буквальном смысле в мгновение ока, то есть за время скольжения изнанки века по глазному яблоку — увидел. Настоящее венское кафе в стиле модерн, наше, здесь — залитая солнцем россыпь мраморных столиков и многорогих вешалок для пальто, — гулкое как вокзал. Каковым оно, в некотором роде, и будет — платформой интеллекта, перроном мысли. Непрерывный танец прибытий и отправлений, ровный рокот восторженных приветствий и вежливо заминаемых конфликтов. Ничего застывшего, туристического, синтетического. Я услышал сухой стук шахматных фигур с оторвавшимися в незапамятные имена фетровыми подошвами. Шуршание свежей “Интернэшнл Геральд Трибьюн”, нанизанной, как свиток Торы, на два огромных бамбуковых жезла. Немецкие ругательства человека, которого вышеописанным предметом только что съездили по голове, и виноватое английское бормотание студента, пытающегося обуздать непослушную конструкцию, хотя вся газета, с обновлениями и поправками в реальном времени, мультимедийными эксклюзивами, слайд-шоу и видеоблогами, доступна через стоящий перед ним ноутбук. Низкий рев и тихий свист кофеварки, косо выдувающей конус пара, будто из ноздри мультипликационного быка. Я увидел отлитые вручную, повешенные под услужливым углом зеркала с желтоватыми бельмами, заработанными временем, а не подделанными мастером с пипеткой кислоты. Выцветшие плакаты, рекламирущие заслуженно забытые развлечения в незаслуженно забытых шрифтах. Пышную официантку, упакованную в форменный жилет мужского покроя, который, впрочем, не мешает присутствующим пялиться на ее грудь, когда она наклоняется, чтобы одной рукой заменить переполненную пепельницу девственно чистым двойником.<...>

<...> Не менее животрепещущим вопросом, чем то, как назвать наши чашки и стаканы, был вопрос, что в них наливать. Мы твердо решили не отставать от
Грабалов и не успокаиваться, пока не разыщем сам платонический идеал венского кофе. Наш венский кофе должен был заставить нью-йоркцев моментально отречься от своего неотесанного итальянского кузена. Сладкий, глубокий, сложный, избегший французских пневматических унижений, коронованный шелковистой пеной, налитый в прозрачный стакан для оптимальной демонстрации постепенного взаимопроникновения слоев, поданный с крохотной шоколадкой в качестве кокетливой льготы и глотком сельтерской в качестве благоразумного прицепа и хитро скрывающий потенцию двух обычных эспрессо посреди всех этих финтифлюшек. (Привыкнув рифмовать горечь с достижением, наша пуританская нация думает, что чем сильнее зерна поджарены, тем крепче кофе; на деле же кофеин лишен вкуса и запаха, и чрезмерная обработка, наоборот, выжаривает его из зерен.) Ни один из дисконтных оптовиков, рекомендованных Яроном, не отвечал нашим запросам. Большинство из них носили неприятные имена типа “Кобрикс” и телефонные коды штата Нью-Джерси.
Пару недель спустя, получив по почте достаточно бесплатного кофе на пробу, чтобы накачать трех или четырех Нин на год бессонницы, мы сошлись
на двух финалистах: “Кофефан” и “Йозеф Цайдль”. У “Цайдля”, австрийской фирмы на втором столетии беспрерывной деятельности, было серьезное реноме — ее товар продрал заплывшие глаза не одному Габсбургу и продлил не один генеральский совет в Первую мировую. Сам кофе был великолепен. Цвет зерен варьировался от дубленой телячьей кожи до карамели; каурая пенка опоясывала чашечку эспрессо, и легчайшие золотистые пузырьки толпились на поверхности свежезаваренного кофе. Единственную потенциальную проблему представляла старинная эмблема “Цайдля”, изображающая негритенка в феске.
Разумеется, рассуждал я, такие вещи вполне соответствовали европейской традиции продавать кофе, подчеркивая его экзотическое происхождение.
На большинстве старых плакатов он рекламировался при помощи картин караванов, львов, кальянов и прочего. И все-таки... негритенок в феске. С другой стороны, убеждал себя я, не является ли моя рефлекторная паника по поводу расизма стилизованных изображений сама по себе родом расизма? Универмаги до сих пор забиты “Тетей Джемаймой” и “Дядей Беном”, не говоря уже об индейской деве, двусмысленно лелеющей толстый початок маиса. В мире логотипов карта традиции обычно кроет смены режима и этикета: крылатые серп и молот все еще служили эмблемой “Аэрофлота” спустя пятнадцать лет после того, как рабочий и колхозница разошлись своими путями в казино и бордель. И тем не менее.
Негритенок в феске.
Бостонский “Кофефан”, наоборот, культивировал донельзя современный имидж, дизайнерски-панибратский и экологически озабоченный. Они ответили на первый же наш телефонный звонок, как будто слыхали о нас тысячу раз, и предложили отличную программу бесплатного лизинга оборудования, по которой подписавшим контракт клиентам доставалось все от кофемолок и кофеварок до чугунных чайничков попугайных расцветок. Если “Цайдль” продавал себя как “Бентли”, то “Кофефан” продавал себя как “Смарт”. Их представитель, Кельвин, прикатил к будущему кафе на мотороллере. Кельвин был смесью хипстера с металлистом — подвид, восходящий, кажется, к Генри Роллинсу: на нем были очки в роговой оправе, килограмм ключей на велосипедной цепи и защитного цвета шорты, открывавшие взгляду татуированные лодыжки. Я тут же опознал в нем басиста “между группами”, коим он и оказался — он даже знал Вика — и что трогательнейшим образом не мешало ему быть настоящим экспертом по кофе с потрясающим чувством вкуса. Не прекращая болтать о том, как, по его мнению, группа “Фолк Имплоужн” была лучшим рупором для “сопливой сентиментальности” лидера Лу Барлоу, чем его предыдущий проект “Дайнозор Джуниор”, Кельвин вытащил из почтальонской сумки ручную мельницу, горстку кофейных зерен и поршневый кофейник. Он преподнес нам свой личный бленд — наполовину Коста-Рика, наполовину Гватемала, — походя наказав искать нотки “обугленной вишни” в первом и обозвав второй “цедристым”. Каким-то чудом я поймал бледное эхо обоих вкусов в своей чашке.
Это повлекло за собой небольшое откровение. Как только ваши вкусовые рецепторы настраиваются на подобные детали, информации, которую они способны впитать, нет конца. Обнаружив вишню и цедру, я нашел, или нафантазировал, в своем кофе следующую череду вкусов: гвоздику, горячий асфальт, горький шоколад, каменный уголь, спирт, подсолнечное масло, канифоль, анис, медную монетку, войлок (скорее фактура, нежели вкус), пемзу, бараний жир, белый перец, чернозем, сахарную вату, кардамон и дерьмо.
— Тебе воды принести? — спросила Нина.
Когда я допил воду, Кельвин уже вернулся к разговору о возрождении некоего музыкального жанра под названием “умный металл” на примере группы
“Мастодонт”. Как вы уже знаете, я способен поддержать пять минут любой беседы. Поговорили о “Мастодонте”.
— Ну так что думаете? — спросил наконец Кельвин. — Готовы стать кофефанами? Я думаю, да.
— Я думаю, мы подумаем, — отрезал я. — Не надо нас прессовать.
— Разве ж это прессинг, — сказал Кельвин. — Вот это прессинг. — Он произвел на свет бурый пакетик с надписью “Фуллертон-стрит, 158, венский особый” и протянул его Нине. — Пейте и плачьте. Покедова. — Двумя секундами позже его мотороллер трясся по булыжнику в сторону Стэнтон-стрит.
Как вскоре выяснилось, Кельвин был мастером не только прямого маркетинга, но и партизанских тактик. Через час после его визита я обнаружил наклейку “Кофефана” (волнистый карандашный рисунок в стиле Р. Крамба, на котором Кинг-Конг или Снежный Человек опустошал в свою пасть дымящийся кофейник) на бачке в нашем туалете и еще две на фонарном столбе у дома.
Визит представителя “Йозефа Цайдля” мы назначили на вечер того же дня. Стерлинг оказался, как вы и ожидаете, полной противоположностью
Кельвина: мурлыкающий англосакс средних лет, одетый в стиле, который могут себе позволить только настоящие англосаксы: розовый пуловер,
небесно-голубые брюки и мокасины с кисточками. Подобный наряд смотрится только при наличии очень светлых волос и очень красной физиономии;
ни с тем ни с другим у Стерлинга проблем не было. Он одобрительно покудахтал над “Ранчилио”, провозгласил: “Пусть товар говорит сам за себя”,
заварил нам несколько наперсточных порций разных сортов и удобно, как кот, устроился на диване, сложив руки и переплетя розовые пальцы на фоне розового кашемира.
Товар действительно говорил сам за себя. Фирменный сорт “Цайдля” “Штатгальтер” на вкус был сама квинтэссенция Вены. Первый же глоток, и меня закрутил туннель ностальгии, теплая тьма с тлеющим вдали ночником нашего номера “для новобрачных”. Похоже, что Нина переживала те же чувства.
Она сама слегка порозовела.
— Вот оно, — произнес я. — Европа в кофейной чашке.
— Точно, — согласилась Нина. — Привкус католицизма и абсента с долгим фрейдистским послевкусием и нотками Третьего рейха.
Стерлинг нервно осмотрелся по сторонам.
— Извините, — успокоил его я. — Она имеет в виду, что мы согласны.
— Подожди, — прошептала Нина и повернулась к
Стерлингу. — Большое спасибо. Мы сообщим вам о нашем решении максимум к завтрашнему дню.
Представитель понял намек. Он встал, поцеловал руку Нине, пожал мою, раздал нам обоим по роскошной брошюре на шершавой веленевой бумаге и
вышел вон. <...>

<...> — Может, разбить пару плиток? — спросил я. — Что-то пол слишком новенький. Давай я по нему молотком пройдусь, здесь и здесь. Или будет слишком как у Макнелли? — Кит Макнелли, владелец грандиозных бистро “Бальтазар”, “Пастис” и “Шиллерз”, имел особый талант убеждать публику, что каждый его новый ресторан уже стоит на своем месте лет этак сто двадцать.
— Тебя просто тянет что-нибудь расколотить. — Нина вздохнула и взялась за метлу. — Давай лучше помоги с названием.
Название. Рада была натренирована, разрешения получены (кроме лицензии на продажу алкоголя, заплутавшей в лабиринте муниципальной бюрократии), корпорация оформлена, контракты с оптовиками подписаны, “Кофефан” послан, холодильник набит скоропортящимися продуктами. После
бесплатного мая почти слышимо тикал счетчик июньской аренды.
Названия не было.
— Давай назовем его “Безымянный проект Марка Шарфа и Нины Ляу”, — предложил я.
— Ха-ха, — мрачно отозвалась Нина, выскребая две молекулы строительной пыли из микронной толщины зазора между дубовым плинтусом и кафельной плиткой.
И ее и мое воображение было истощено. В последнюю неделю мы докатились до того, что начали открывать словари, энциклопедии, разговорники и
альманахи на случайной странице и с закрытыми глазами тыкать пальцем в текст. Кафе “Саженец”. Кафе “Дизентерия”. Кафе “Кегля”. Кафе “Удмуртия”. Кафе “Беспозвоночное”. Кафе “Захер-Мазох” (это, кстати, было вполне неплохо). Кафе “Ленинграда, блокада”.
— Я сегодня иду пить с парнями, — объявил я.
— С какими парнями? С Виком? У тебя есть парни?
— Парни. Стройбригада. Я им обещал.
Нина дернула бровью, но продолжала подметать.
— Ну давай уж, — подначил я. — выскажись. Скажи, что я хлюпик с чувством классовой вины.
— Кафе “Классовая вина”, — отсутствующим голосом произнесла Нина. — Кассовая волна. Власовая кина. Извини, ты что-то сказал? <...>